Ключевые слова: Беларусь/ Белоруссия, идентичность, нация, государство, белорускость, окраины, перекресток, граница/пограничье, дебелорусификация.

Белорусская идентичность: миф или реальность? Современный теоретический дискурс.

В рамках современных социальных наук белорусская тематика не представляется больше неактуальной, на первый план при этом выступает недостаток известности работ белорусских исследователей за рубежом, а не отсутствие интереса к ним. В этой связи заметим лишь, что до сих пор нет ни одной масштабной публикации белорусских авторов на английском или французском языке (За исключением, пожалуй, работ Я. Запрудника, который, как известно живет и работает в США (например, Y. Zaprudnik, Historical Dictionnary of Belarus, 1998 – Г.Т). Что касается проблематики исследований, то одной из наиболее актуальных проблем в последнее время неизменно остается белорусская идентичность, интерес к которой первоначально явился следствием, глубинным эффектом социально-политических потрясений начала 90-х годов в Европе в целом, положивших конец существованию биполярного мира, в рамках которого физической и символической границей долгие годы являлась Берлинская стена.

Вместе с тем белорусская идентичность на сегодня оспаривается и как реальность, и как концепт, т.е. до сих пор нет ни единого подхода, ни общепринятой точки зрения – от самого определения идентичности до факта ее существования. Бесспорно, в определенной степени это связано с самими терминами «идентичность», «нация», определение которых уже само по себе «является проблемой» (T. Chopin, Lettre 147, Fondation Robert SCHUMAN, le 19 octobre 2009). Наряду с этим задачи исследования усложняют особенности и «отклонения» белорусского случая: прежде всего, сосуществование двух «национальных» языков и особая «отмеченность» менталитета белорусов наследием прошлых исторических периодов. Относительно русского языка, можно утверждать, что он не только «сосуществует», но, скорее, играет доминирующую роль во всех проявлениях общественнной жизни, за исключением, может быть, культуры и политического дискурса определенной части оппозиции. С другой стороны, белорусам тяжело абстрагироваться от советского прошлого, освободиться или переосмыслить то, что произошло в предыдущие исторические периоды. Все это делает «белорусский случай» или «белорусский пример» плохо вписывающимся в теоретический дискурс об идентичности, затрудняет его понимание Западом, где в свое время наибольшее понимание находили понятия, связанные с «государствами-нациями», отличающимися стабильностью и однородностью ко времени формирования нации.

Среди факторов, играющих роль в исследовании и понимании идентичности, не следует также сбрасывать со счетов и влияние глобализации, изменяющей сами понятия (концепты) границы и национальной общности. Наконец, данная проблематика вписывается в контекст европейского строительства/конструирования, характеризующегося, по терминологии Ю. Хабермаса, «постнациональным» подходом, согласно которому национальная идентичность и национализм выступают чуть ли не синонимами. Следствием последнего является то, что европейские федералисты боятся столкновения с национализмом при «отыскании» или «утверждении» той или иной единичной национальной идентичности в рамках Европы, это разрушает выстроенную ими картину представления о единой Европе.

Таковы, на наш взгляд, факторы первого порядка, которые следует иметь ввиду на современном этапе исследования идентичности в целом, и белорусской идентичности, в частности. При этом не следует забывать, что вопрос об идентичности это действительно вопрос «мобилизующий», по определению уже, к сожалению, ушедшего белорусского философа Владимира Фурса (В. Фурс, 2008), и в связи с этим неслучайно, что к нему апеллируют не только исследователи, но и «идеологи» того или иного национального проекта. (Это очень существенное замечание, которое применимо ко всем национальным случаям. Подобное «сетование» прослеживается, в частности, у Наталья Яковенко по поводу украинской идентичности – Н. Яковенко, 2011).

Что касается конкретных подходов и концепций при изучении идентичности, то их можно свести к трем основным: идентичность как данность, идентичность как конструкция и, наконец, подход, предусматривающий объяснение каждого отдельного случая в его историческом контексте. Таким образом, для последнего нет национальной идентичности как таковой, существует лишь процесс ее формирования в каждом отдельном случае, т.е. речь идет об идентификационных процессах.

Несомненно, что исследователи, исходя из различных концепций, по-разному отвечают на вопрос о существовании белорусской идентичности. Так, например, в русле преобладающего подхода «идентичности как конструкции» белорусский случай может быть резюмирован таким образом: поскольку в Беларуси еще не сформировалась нация (в смысле «модерная нация»), то не может быть и речи о существовании национальной идентичности. Таким образом, данная концепция, во-первых, предусматривает неразрывную связь понятий нации и идентичности, т.е. речь всегда идет об идентичности национальной; во-вторых, и нация, и идентичность создаются, конструируются, не являются чем-то данным, в отличие например, от этнического происхождения или языка. Данный подход стал преобладающим в силу проявления все большей несостоятельности других концепций. Так, например трактовка самой нации в этимологическом смысле, опирающемся на происхождение, рождение людей, не выдерживает в реальности критики. (С подобной точки зрения можно характеризовать лишь совсем отдельные нации, среди которых – приведем хрестоматийный пример – называют, прежде всего, а порой и только евреев (частности, J.Joseph, Language and Identity, 2004). Подавляющее же большинство современных наций не вписываются в схему «единства по происхождению». Таким образом, в данном контексте на современном этапе развития социальных наук исследователи различают этническое и национальное.(Такое признание различия само по себе не ново, просто оно получило теперь новую наполненность и переживает очередной всплеск развития – Г. Т.).

Трактуемая с точки зрения конструкции нация позволяет на самом деле определенную свободу выбора. Так, ничто не мешает, к примеру, живущим в эмиграции этническим белорусам , которые знают свое происхождение, отождествлять себя не с белорусской нацией, а, скажем, с русскими. (Данный пример приводится, скорее, как исключение из правил в плане самоопределения белорусов в эмиграции и лишь с целью иллюстрации относительной свободы выбора национальной идентичности – Г.Т.) В большинстве случаев здесь идет речь, конечно, не о национально сознательных белорусах, а о тех, кто покинул бывший СССР, и, по сути, это – бывшие советские люди (с точки зрения их национальной принадлежности, их идентичности, а не только менталитета, как принято думать – Г. Т.). Эти бывшие советские люди в силу известных причин (Советского Союза давно нет, к тому же многие из них искренне верят, что в них не осталось ничего советского, и, наконец, для более легкого восприятия их другими) продолжают именовать себя русскими, ассоциируя себя порой подсознательно или сознательно с титульной нацией государства, которого больше нет. Не имея достаточно источников, все же беремся оптимистично утверждать, что с течением времени (один из факторов состоит здесь в том, что Беларусь уже более 20 лет выступает как суверенное государство) таких людей становится все меньше и меньше. Таким образом, речь идет, – повторяем, о возможности свободного выбора национальной (а не этнической) идентичности. Можно продолжить этот ряд рассуждений и пояснений с точки зрения того, что русскоязычные для людей «из-вне» чаще всего ассоциируются с русскими. Однако, это выходит уже за рамки вопросов данной работы.

Подводя итог нашего краткого обзора концепции «нация и идентичность как конструкция», заметим еще раз, что в рамках известных нам дискуссий по вопросу белорусской идентичности подавляющее большинство высказываний, умозаключений и выводов – вольно или невольно, прямо или косвенно – исходят именно с точки зрения данного подхода, что говорит о его несомненном преобладании; все остальные концепции выглядят при этом устаревшими, обветшалыми, чуть ли не «неприличными». Таким образом, идея нации и идентичности как котструкции занимает безусловно лидирующее положение и, как таковая, выглядит уже как что-то общеизвестное, на что ссылаются, к чему апеллируют практически в любом историко-политологическом – и не только – дискурсе. И, наконец, в качестве показательного, очень яркого примера исследования, выполенного согласно лучшим канонам вышепредставленного подхода наибольшего внимания на сегодня – на наш взгляд – заслуживает работа Т. Снайдера о реконструкциии наций в Восточной Европе (исследование охватыват Беларусь, Литву, Польшу и Украину (Т. Снайдер, Рэканструкцыя нацый.., 2010).

Что касается других концепций, приобретающих все более маргинальное значение, то здесь следует обратиться прежде всего к концепции, исследующей «идентичность как данность». Сторонники последней ставят во главу угла, прежде всего, этнокультурные аспекты, среди которых главенствующее положение занимает язык, к которому примыкает несомненная значимость географического фактора, выраженного понятием этнически белорусской территории.

Начнем с экскурса в проблему с белорусского языка. Нет, пожалуй, для белоруса более уязвимого и тонкого вопроса, чем вопрос о месте и роли родного языка. В связи с этим невозможно найти аудиторию – будь то на научном, общественно-политическом, культурно-мировоззренческом или просто бытовом уровне, где бы не ставился этот вопрос. Причем, часто он выступает предметом ожесточенных дискуссий и непримиримых разногласий, где в пылу эмоциональной патетики оппоненты скатываюся до уровня взаимных упреков и оскорблений. Можно сказать, что здесь, как ни в каком другом аспекте, проявляется то, что мы назвали бы «уязвленная белорускость», которая находит отражение в современных исследованиях. Позволим себе один пример, который, на наш взгляд, действительно отражает ситуацию в общественном мнении белорусов по этому вопросу.

Почти три года назад (в мае 2010) совместными усилиями двух белорусских интернет-порталов: ТUT.BY и BUDZMA.ORG был организован опрос на тему «Быть белорусом – что это значит?», в рамках которого одним из вопросов был вопрос о том, является ли белорус, не говорящий по-белорусски белорусом? В этом проекте в качестве интервьюируемых приняли участие несколько десятков людей, представляющих различные сферы деятельности (преимущественно, однако, журналисты, научные работники, преподаватели вузов и работники в области культры, а также отдельные спортсмены, певцы и даже одиозная Л. Ермошина, глава Центральной избирательной комиссии – Г.Т.). Итоги ответа на этот вопрос, как и следовало ожидать, были очень различными: от категорического «нет» до однозначно принимаемого «да». Наиболее интересными – в силу разных причин нам представляются буквально несколько ответов, среди которых: «Так (беларус без ведання мовы беларус – Г.Т.). Але дрэнны беларус». (П.Свердлов, 2010). В плане экспрессивности высказывания нельзя не привести ответ Олега Латышонка, для которого «беларус без ведання мовы беларус.., але лiчу, што гэта калецтва» (О.Латышонок, 2010).

Среди специалистов-белорусоведов авторы проекта обратились к А. Лукашанцу, директору Института института языка и литературы имени Я. Коласа i Я Купалы, который отметил, что « у сучасным шматмоўным і шматкультурным свеце праблема моўнай iдэнтыфiкацыi з’яўляецца вельмi складанай, але адначасова i дастаткова ўмоўнай. Зразумела, мова выступае вельмi важным i iстотным, (але не адзiным) фактарам нацыянальный адметнасцi i iдентыфiкацыi. Таму беларус без ведання мовы застаецца беларусам, калi адчувае сябе часткай гэтай нацыянальна-культурнай супольнасцi. З другога боку, абсалютна вiдавочна, што… без ведання сваей мовы значная частка нацыянальнай спадчыны для яго закрытая» (А. Лукашанец, 2010).

(Обращаясь здесь в целом к вопросу о белорусской идентичности, уточним, что на сегодня проведение такого рода публичных дискуссий, организованных СМИ, не наблюдается. – Нам, во всяком случае, не удалось этого заметить. Порой можно встретить обсуждение связанной с этим проблематики в рамках проведения круглых столов с очень ограниченным количеством участников (4-5 человек) из числа политологов и культуролов (Г.Т.) К сожалению, в связи с этим возникает предположение, что на самом деле доминировавшая и раньше официальная версия коллективного белорусского «строительства» окончательно подавила проявление любого иного подхода, в той или иной степени институциализированного и сформулированного для достаточно широкой публики. Если это действительно так, то трудно даже представить дальнейшие последствия, потому что на самом деле нельзя не согласиться с В. Фурсом, который еще пять лет назад утверждал, что действительной проблемой является не тот факт, что национальный проект в Беларуси слаб или неразвит, а очевидное доминирование официальной «национальной» версии (В. Фурс, там же) – Г.Т.)

Однако, вернемся к проблеме роли белорусского языка как одного из основополагающих факторов национальной идентичности.

Прежде всего, приведем здесь некоторые численные показатели, возможно, хорошо известные читателю. Во-первых, как известно, по итогам всеобщей переписи 1999г. белорусский язык в качестве родного назвали 73,7% населения Беларуси, однако в каждодневной практике его использует только 36,7%, т.е.немногим более трети населения. Во-вторых, – и здесь не столько языковые, сколько общецифровые показатели численности: по данным на 8 сентября 2010 г. за 10 последних – на момент подсчета лет – белорусов стало меньше на 541 тысячу, т.е. больше чем на пол-миллиона!; 75% белорусов – горожане; 60% считают белорусский язык родным (Виталий Ругайн, Европейское радио для Беларуси, 8 сентября 2010).

И, наконец, на 1 июня 2012 г. население Беларуси составляло 9 млн 458 тысяч, и это при постоянном сокращении его численности: на 7,2 тысячи по сравнению с 1 января того же годаю.(Наша Нiва nn.by, 30.06.2012). – При подсчетах учитывалось только население собственно Беларуси в ее нынешнем административно-территориальном составе, без привлечения данных о белорусах, проживающих за-границей.(Г.Т.)

Вышеприведенные данные свидетельствуют, с одной стороны, о том, что численность населения Беларуси сокращается. (Уточняем, что речь идет о населении Беларуси в целом, вне учета любых ее этнических составляющих – Г.Т.).

Относительно основного вопроса, к которому мы здесь обращались, вопроса о языке, то вышеприведенные цифры отражают сложившееся положение дел, когда белорусский язык сосуществует с русским, уступая во многом последнему, и, что особенно показательно, – до сих пор он не является для большой части белорусов основополагающим в их национальном самоопределении, иными словами их самоопределении как белорусов.

Вместе с тем, численные данные свидетельствуют о том, что белорусский язык все же неизменно присутствует в жизни современной Беларуси. И это не может не быть важным в белорусской реальности, где подобный статус языка является не результатом кратковременного стечения обстоятельств, а давно стал данностью, которая не смогла, к сожалению, радикально измениться в течение последних десятилетий.

Если приоткрыть легкий флер, который уже неизбежно отдаляет нас от 90- х годов, от начала создания,- по мнению одних, или же от начала возрождения, – по убеждению других, – белорусской нации и государственности, то уже там мы неизбежно сталкиваемся как с постановкой, так и со стремлением найти способ разрешить проблему белоруско- и русскоязычности белорусов. Впрочем, это было не только белорусской проблемой. В той или иной степени, в различных формах она встала и перед другими бывшими советскими республиками, что явилось одним из неизбежных последствий распада СССР. Поэтому вовсе не случайно, что уже в те годы был найден такой термин как «креольство» – по аналогии с Латинской Америкой первой трети XIX в., изначально принятый для объяснения феномена «украинскости русскоязычных украинцев» (автор Микола Рабчук). Подобный подход был сформулирован и на белорусской почве (авторами выступили, насколько нам известно, два белорусских политолога – Юрий Дракохруст и Михаил Плиско (Г.Т.: см. также В. Мартинович, 06.08.2010).

По сути, Михаил Плиско, по его собственным словам, предлагал концепцию «русскоязычного белорусского националиста» (М. Плиско, 2003), которая, на его взгляд, могла бы сыграть положительную роль, поскольку соответствовала белорусской действительности и отвечала требованиям переходного периода, когда все бывшие республики СССР вновь отыскивали или выстраивали свою собственную идентичность (М. Плиско, там же). Концепция была отвергнута. Прошло два десятилетия со времени провозглашения независимости, а проблема белорусского языка так и не нашла пока своего разрешения ни в реальной жизни, ни в концепциях исследователей.

Таким образом, – с точки зрения изучения белорусской идентичности – ссылки на языковой фактор, к которым широко прибегают вне зависимости от направления и концепции все исследователи, сразу же выявляют несомненную слабость данного аспекта в исследуемой проблематике.

Наряду с языковой проблемой и в тесной связи с ней, дискуссия по белорусской идентичности неизбежно обращается к понятиям «перекресток – окраины – граница – пограничье». Эти понятия широко используются при объяснении влияния исторического, географического и геополитического факторов на содержание и особенности белорусской идентичности (последние принадлежат к словарю теории «нации как конструкции»)

Подводя некоторые итоги всему вышесказанному, уместно, на наш взляд, сосредоточить еще раз внимание на том, что авторы различных подходов не пришли др сих пор к согласию по вопросу о белоруской идентичности. До сих пор можно наблюдать широкое разнообразие подходов и концепций и, как следствие, заключений и выводов, которые кратко можно свести к нескольким основным. 1.Белорусская идентичность существует, но имеет ряд особенностей;

2. белорусская идентичность все еще плохо определена и характеризуется определенной степенью незавершенности; и, наконец, 3. белорусская идентичность по-прежнему не существует. Такая ситуация вызывает, на самом деле, и постоянно поддерживает дискуссию, в центре которой размышления о ключевых факторах форирования белорусской нации и идентичности (например, язык или история?) (в частности, Андрей Котлярчук, 2009), а также о возможной модели «строительства» белорусской идентичности (этнокультурная или национальная?) (в частности, В. Акудович, 2010).

Относительно же самого определения концепта – «дефиниции», как сейчас любят говорить, то подводя здесь некоторые итоги всему вышесказанному, остается, на наш взгляд, только привести слова акад. А. Михайлова, который утверждал, что было бы наивным полагать, что возможно какое-то одно определение идентичности. (Г.Т.)

С нашей точки зрения, при исследовании белорусского случая следует использовать мультиконцептуальный подход, который – в той или иной степени –использует элементы различных концепций. Так, «идентичность как данность» позволяет сосредоточить особое внимание на роли белорусского языка, тогда как «идентичность как конструкция» выявляет тотчас взаимосвязь и взаимозависимость между «нацией» и «идентичностью» и демонстрирует воздействие исторического и географического/геополитического факторов (наиболее распространенными идеями среди которых, как мы уже упоминали, являются идеи «пограничья» и «перекрестка/границ» в Европе –Г.Т.) на содержание идентичности и способы ее формирования. Именно так, обращаясь к одному за другим основным концептам каждого из них, возможно выстроить, на наш взгляд единственно правильный путь исследования белорусской идентичности. Не будем забывать при этом о конепции, исходящей из понятий скорее не «формирования идентичности», а «идентификационных процессов» который каждый раз – в каждом отдельном случае – может быть разным, особенным, единственным. Чем обусловлен именно такой подход?

Во-первых, белорусский случай действительно не вписывается во многие известные до этого схемы изучения идентичности. В силу особенностей исторического развития белорусы во многом должны теперь быстро пройти тот путь, на который у соседей понадобились порой длительные периоды времени, либо для них более благоприятно складывалась ситуация.

Пожалуй, вряд ли кого может теперь удивить утверждение о том, что белорусам, к сожалению, очень часто в истории не дано было использовать свой шанс. Так просто складывались обстоятельства, которые приводили или к нежелательным – или даже к губительным результатам. Одним из таких примеров может быть окончательная потеря для Беларуси Вильни. Нельзя не согласиться здесь с Т. Снайдером, который очень метко и образно сказал об этом: « то, что надежды белорусов получить Вильню не оправдались, нанесло белорусскому делу гораздо больший вред, чем даже аресты и смерть лидеров белорусского движения.» (Т. Снайдер, там же, с.117).

Добавить к этому нечего, разве только что продолжить рассуждения о том, насколько это непоправимо и насколько тяжело строить что-то народу, у которого, в частности, – позвольте опять метафору: « фактычна няма сталiцы» (название одной из публикаций на сайте ARCHE). (Безусловно, это никак не умаляет значения Минска для нас в эмоциональном и культурном плане, а также Минска как послевоенной столицы для послевоенных поколений –Г.Т.).

Во-вторых, следует учитывать и современную политическую составляющую, которая также во многом делает наш случай если не исключительным, то очень специфическим. Безусловно, общеизвестный политический облик страны, укладывающийся кратко в характеристику политического режима Беларуси как «последней диктатуры» в Европе, не может не оказывать – объективно или субъективно – неблагоприятного воздействия на воспиятие белорусов «другими». И это, в определенной степени, не может не консолидировать белорусов, которые чувствуют себя беззащитными с обеих сторон: как перед силой власти внутри страны, так и в отношении этих «других», которые берутся судить о нас, нас совершенно не зная. Известно много примеров, показывающих стереотипы, жалкие клише о Беларуси, приведем лишь один из самых гротескных: 2010 год, на известном британском канале BBC снят и идет фильм с невинным названием «Sherlock» (речь идет о Шерлоке Холмсе, модернизированном и современном, иными словами – основной персонаж это – Шерлок XXI в.). В самом начале фильма на черно-белом экране появляется надпись: «Минск. Беларусь». Затем следует «картинка» – огромный пустой зал с выбитыми окнами, за окном холод, мрак и слякоть, так же холодно и мрачно внутри…(S. Moffat and M. Gatiss, 2010). Все это, повторяем, в XXI веке.

(В русле того, что было уже сказано вначале, следует еще раз привлечь внимание к очевидной необходимости для белорусов все больше и больше высказываться на международном уровне, если мы действительно хотим, чтобы нас знали!).

Возвращаясь к подходу для изучения белорусского случая, следует обратить особое внимание и на изменения в общественном сознаниии и менталитете белорусов, которые не могли не произойти в течение двух последних десятилетий. Они, на наш взгляд, как нельзя лучше просматриваются также с точки зрения мультиконцептуального подхода, при котором – в данном случае – акцент должен быть поставлен на изучение идентификационных процессов (третий из вышеприводимых подходов: идентичность как данность, идентичность как конструкция и отдельное изучение каждого случая – Г.Т.).

Итак, Беларусь современная, которая в течение двадцати последних лет существует как суверенное государство. Каким образом охарактеризовать ее в русле нашей проблематики? Прежде всего, как бы мы не подходили к изучению «белорускости белорусов» на сегодня, какими бы оценочными категориями не измерялась ее результативность, бесспорным является факт, что в течение этого последнего периода идет процесс самоидентификации белорусов. Родилось и выросло новое поколение, первое поколение суверенной Беларуси, и они не могут не позиционировать себя как белорусы хотя бы в смысле принадлежности к белорусской государственности, поколения их родителей и выше также не могут не определяться в смысле их идентичности, сама действительность диктует поиск такой определенности. Более того, это изменение в плане самоидентификации белорусов признается самым существенным результатом двух последних десятилетий, что явилось следствием укрепления суверенного белорусского государства. (Об этом, в частности, Т. Снайдер, там же, с. 388). Эту точку зрения можно было проследить и в мультимедийном белорусском пространстве, а также в работах других исследователей, представляющих различные точки зрения и даже различные области знания – Г.Т.).

В этом смысле нельзя не наблюдать, насколько изменился облик белорусов, которые на начало 90-х годов выглядели «как самые советские (здесь с негативной коннотацией – Г.Т.) из всех советских» (М. Плиско, 2001), а республика наша – тогда еще «советская социалистическая» представляла собой « Вандею (контрреволюционный регион – Г.Т.) перестройки» (Алесь Адамович, 1994). Из белорусов конца 80-начала 90 годов они постепенно превращаются во все возрастающее большинство, которое осмеливается себя позиционировать как белорусы, – в этом и заключается главное.

И, наконец, последний аспект в рамках данной части. Анализируя или даже приводя примеры особенностей белорусского случая, нельзя не обратиться к названию самого государства, прежде всего. Однако, здесь следует начать с оговорки, что речь пойдет не о Литве и Беларуси, а о Беларуси и Белоруссии.

Как ни очевидны (для автора – Г.Т.) надежды некоторых представителей белорусской сообщности на то, что историческая правда может быть восстановлена, а вместе с ней уйдет навсегда и отождествление белорусов с русскими, если поменять современное название Беларусь на Литву, мы – честно говоря – не видим, во всяком случае, в обозримом будущем такого невероятного стечения обстоятельств, при которых это стало бы возможным. Как ни горько порой осознавать, а в белорусском случае, скорее, это происходит довольно часто, но есть данности, которые нам не дано изменить, даже если мы и знаем, что в основе их какие-то неудачные для нас метаморфозы, которые не отражают реальность, либо отражают ее как в кривом зеркале. Так во многом сложилось, и мы не можем «мечтать о прошлом», либо жить в истории в условном наклонении, и ставшую этнонимом Литву (с тем, чтобы вернуться затем в качестве названия государства только наших соседей) нам не вернуть в название нашего государства.

Итак, на сегодня еще отается вопрос между Беларусью и Белоруссией, правда, здесь мы, кажется, можем быть скорее оптимистами.

Бесспорно, что речь идет как о языковой, так и политической слагающей, что объединяет нас в идентифицирующее название Беларусь. Закон от 19 сентября 1991 года – года провозглашения независимости, устанавливает официальное название государства: Республика Беларусь или, в краткой версии, Беларусь. Это название учреждается в белорусском языке, ставшем официальным национальным языком суверенного государства.

Вместе с тем предполагается, что именно это название начнет фигурировать – в соответствующей транслитерации – во всех остальных языках. К сожалению, здесь до сих пор наблюдается некоторый диссонанс.

С одной стороны, нет никакой проблемы в употреблении названия, например, в украинском, польском, а также английском языках, точно так же как и в официальном названии Беларуси в рамках ООН. Наряду с этими, однако, есть другие примеры: в России вопрос однозначно не решен, – Институт русского языка им. Пушкина выступил за «Беларусь»; многие другие институции, среди которых Академия наук, ратуют за сохранение старого названия « Белоруссия», ссылаясь на то, что именно эта версия соответствует русским лингвистическим нормам, тогда как « Беларусь» – по их мнению – чисто политический неологизм. (В. Пыхов, tut.by, от 6 января 2010). Примерно та же ситуация сложилась и во французском языке, где Французская академия приняла версию перевода с русского языка, т.е. Biélorussie, а не Bélarus; Квебек, в свою очередь, придерживается той же версии, что и французы. Наконец, есть и третий подход, согласно которому название государства заключает в себе буквальный перевод двух составляющих – Белая Русь, – Vitryssland (Швеция), Weissrussland (Германия), Baltorusija (Литва). В последнем случае это название сосуществует с исконно литовским названием Gudija (М. Гудинас, tut.by, там же).

Следует отметить, что многие из тех, кто хорошо знаком с белорусской ситуацией, выступают сторонниками переименования традиционного названия в своих языках, с тем чтобы современное название страны звучало как Беларусь, что отражало бы новый период белорусской истории как истории независимой страны и было направлено, несомненно, ее будущее, вне связи с советским прошлым. Одним из них является бывший посол Швеции в Республике Беларусь Стефан Эрикссон (С. Эрикссон, 2009). (Личность последнего не нуждается в рекламе, так как он всячески способствовал развитию шведско-белорусских отношений в различных областях, сам же он не раз демонстрировал свои личные симпатии в отношении белорусов и белорускости, а также выучил белорусский язык! В ходе политико-дипломатического скандала, вызванного «плюшевыми мишками», был в 2012 г., как известно, лишен аккредитации со стороны официального Минска. На наш взгляд, он был одной из самых знаковых фигур дипломатического истеблишмента за все годы суверенной Беларуси и, в связи с этим, его вынужденный отъезд из Минска – это несомненная потеря. – Г.Т.) Вместе с тем, в самой Беларуси можно услышать в русскоязычном варианте «Белоруссия», что чаще всего звучит просто в силу привычки, хотя безусловно правильным на сегодня является название Беларусь, которое указывает на ее идентификацию, в которой несомненно присутствует осознанно-артикулируемый патриотизм.

И, наконец, несколько замечаний о советском прошлом, которое часто приводилось и приводится как ключевой момент, где кроются ответы на все вопросы, связанные с особенностью белорусского случая в контексте изучаемой проблематики.

Итак, бесспорно, оно сыграло свою огромную отрицательную роль в виде тотальной по сути дебелорусизации: политические репресии (уничтожившие 90% белорусской культурной и политической элиты (Л. Моряков, 2003, 2007.), беспрецедентные потери в годы Второй мировой войны (теперь общепринято считать, что Беларусь потеряла в ее ходе треть населения); демографическая и языковая политика после войны; окончательная потеря для белорусов Вильни (о чем уже говорилось выше) и одновременно создание новой столицы из Минска; официальное сведение в целом истории Беларуси по сути к советскому периоду…от революции 1917 до Чернобыльской катастрофы 1986 года…(от одной трагедии до другой). Этот печальный ряд, к сожалению, может быть продолжен, но и этого достаточно, чтобы представить масштабы белорусской национальной катастрофы. Все это так. И, тем не менее, несмотря на колоссальные потери советского периода, нельзя свести все белорусские «беды» только лишь к 70 годам советской власти для восточной части страны и менее чем 50 годам для ее западной части. Исторически это было бы неправильным. Таким образом, не следует забывать, что до того, как «стать» советской, Беларусь с конца XVIII века находилась в составе Российской империи, а до этого – почти в течение пяти столетий, – разделяла одну государственность с Литвой и Польшей. И до сих пор этот давний, средневековый в большинстве своем период, не перестает вызывать очень оживленные, если не сказать больше, дискусссии об историческом наследии современных Беларуси, Литвы и Польши.

Отдельные ключевые факторы исторического наследия для белорусов

1. Великое Княжество Литовское и Речь Посполита: какое наследие для Беларуси?

Постараемся теперь изложить суть кардинально-важных проблем белорусского случая в историческом ракурсе. При этом, во-первых, выделим только самые значимые и, возможно, частично, спорные из них, поскольку – на наш взгляд – в подробном трактовании многих других факторов нет необходимости, раз мы обращаемся не к англо- или франкоговорящему читателю, а к «посвященной» публике, которая достаточно хорошо владеет историческим материалом. Во-вторых, проблемы будут представлены с учетом хронологии, что, как правило, присуще историческому экскурсу.

В рамках нашей проблематики из неблагоприятного наследия речь идет, в целом и прежде всего, о двух основных моментах: положение и роль белорусского языка, а также польскость высшего сословия Великого Княжества Литовского, вернее, признание его исключительно польским. Причем, если первое положение (о белорусском языке) не вызывает, как правило вопросов, то второе (о шляхте) вызывает порой искреннее недоумение.

Итак, по порядку: именно в исторических (хронологических) и географических рамках Великого Княжества Литовского белорусскому языку суждено было достичь своего расцвета, а затем пройти через упадок. Среди языков, на которых разговаривали в Великом Княжестве Литовском, помимо белорусского были польский, литовский, в некоторой степени татарский, а с появлением евреев пришел и идишь. Однако все они, имея различное происхождение, имели разное распространение и играли разную роль. Так, широко известен, например, факт, что литовский язык в рамках этой государственности никогда не был государственным. Зато белорусский язык (разные исследователи его несколько по-разному называют, что не меняет сути – Г.Т.) получил статус государственного и сохранял его с XIV по XVI век. Одним из примеров, ставших – мы бы сказали -«классическим», который демонстрирует высокое положение белорусского языка, является Статут Великого Княжества Литовского, первая редакция которого (1529 года) вышла на (старо)белорусском языке. Статут же, как известно, представлял собой Свод законов данной государственности и являлся на тот период одним из самых передовых кодексов права в Европе, в частности, в области защиты прав человека. Другим примером – несколько другого плана, но не меньшего ранга в смысле его значимости, является пример «Библии» Франциска Скорины, напечатанной в 1517 году в Праге на белорусском языке. Значение этого скорининского издания нельзя до сих пор переоценить, поскольку это – не только выдающийся пример белорусской письменности как таковой, но и в то же время – первая печатная книга на славянских языках. Наконец, долгое время языком литургии в униатской церкви был не польский и не церковнославянский – как иногда принято считать, а … белорусский (что, насколько нам известно, не признается Украиной (Y. Richard, 2002).

Таким образом, белорусский язык играл очень значительную роль на этом историческом этапе, который до сих пор справедливо считается одним из важнейших периодов белорусской истории, и к которому неизменно обращаются современные исследователи при изучении целого спектра проблем и в поисках ответов на современные вопросы белорусской действительности: от истоков государственности до роли языка и белорусской идентичности. Однако эта, -исключительно высокая роль белорусского языка, к сожалению, впоследствии была утеряна, и, соответственно, не признавалась другими, сложившееся положение не могло способствовать и оформлению явно выраженной белорусской идентичности.

Исторически сложилось так, что на смену белорусскому языку в рамках одной и той же государственности пришел язык польский, который уже к концу XVI века (в частности, Т. Снайдер, 2010) стал единственным государственным языком (латынь также понемногу исчезала из официального оборота). Наряду с этим, – и это не менее существенно, польский язык стал языком элиты как всей Речи Посполитой, так и Великого Княжества Литовского, одновременно с этим став языком культуры, литературы и образования. Польский язык, таким образом, стал доминирующим, определящим «высшие» сферы: жизнедеятельность шляхты, а также образование и культуру. В таких условиях белорусский язык и литература заняли в течение скорого времени маргинальное место, отражая лишь фольклорные сценки из жизни белорусского крестьянства, т.е. они сомкнулись по сути с фольклором. Бесспорно, это не означало исчезновения самого языка, он, «как и наша история, никогда не исчезал, а просто шел по лабиринтам нашей коллективной национальной памяти».(А. Матафонов, 2010). В какой-то степени там он остается и теперь, и именно коллективная память движет нами, когда мы – не практикуя его в ежедневной жизни – в графе «родной язык» пишем – «белорусский».

Следующей проблемой является берущая начало в тот же, во многом судьбоносный период Великого Княжества Литовского, проблема появления стереотипа об исключительной польскости высшего сословия – шляхты. Эта проблема в основе своей происходит из факта определения этого сословия однозначно как польского. Бесспорно, оно и было польским с точки зрения культуры, ставшей, как мы видели, доминирующей к концу изучаемого периода. Его польскость также справедлива с точки зрения государственности, даже если мы имеем ввиду, что Великое Княжество Литовское в обладало определенной автономией в составе Речи Посполитой (последняя, как известно, существовала изначально как конфедерация, а затем как федерация двух ее составляющих: Великого Княжества Литовского и собственно Польши – Г.Т.). Все это, бесспорно, так. (Об этом чуть ниже).

Проблема здесь заключается однако в том, что при этом никак не учитывалось этническое происхождение шляхты, которое было различным. И, к сожалению, умаление или игнорирование этого факта привели к созданию исторических мифов, а также появлению и укоренению в исторической науке стереотипа об однозначной трактовке всего этого сословия как польского.

Более того, осмелимся утверждать, что на определенных этапах исторического развития вопрос «польскости» шляхты был не менее болезненным для развития и осознания белорускости, чем вопрос о белорусском языке. Разница между этими двумя проблемами заключается в том, что если проблема белорусского языка, его статуса и роли по-прежнему остается актуальной, в то время как вопрос о происхождении и принадлежности шляхты не имеет сегодня прямого отношения, ни воздействия на процессы белорусской самоидентификации. Вместе с тем, он не ушел в небытие, просто его первостепенность осталась в других периодах истории. В связи с этим вопрос о трактовке высшего сословия не может быть обойден в рамках нашего исторического дискурса.

Итак, шляхта Великого Княжества Литовского и Речи Посполитой. В социальной структуре общества она занимала огромное место в силу своей численности: по оценкам исследователей от 5 до 10% населения (в частности, S. Kieniewicz, 1986, I. Rychlikova, 1991; Галина Тумилович, 1995). Для сравнения: в России, известной также очень большим количеством абсолютной численности дворян, доля их никогда не превышала 1,5% общего количества населения. Другой отличительной чертой этой социальной группы было исключительно большое преобладание мелкой шляхты, составляющей около 95% ! всего шляхетского сословия (в частности, D. Beauvois, 1991 ). Это – беспрецедентно высокий показатель, который свидетельствовал о том, насколько тесно шляхта смыкалась с крестьянством, что было для любого не поляка «даже трудно вообразить» (D. Beauvois, там же), для «чужого глаза» здесь все «были шляхтой».

Широко известно также исторически сложившееся изречение: « польский народ есть народ шляхетный». Различные исследователи, в свою очередь, по разному поводу часто использовали это выражение, а также именно оно лежит в основе определения польской нации того времени как нации шляхты, иными словами, – по терминологии Т. Снайдера (одного из выдающихся представителей концепции «нация как конструкция» -Г.Т.),- эта «раннемодерная нация» была нацией шляхты(Т. Снайдер, там же).

Поскольку эта нация охватывала всех представителей высшего сословия государства, коротко называемого «Польшей – следовательно, и высшее сословие называли польским, о чем уже упоминалось выше, как и о правомерности идентифицировать его именно так и с точки зрения культуры.

Однако, по своему этническому происхождению вся эта многочисленная шляхта состояла из различных элементов – поляков так же, как белорусов и украинцев. Таким образом, шляхтич мог быть одновременно «литвином (выходцем из Литвы в том, политическом значении слова, т.е. из Великого Княжества Литовского как государствености наших предков – Г.Т.) по происхождению, поляком в силу национальной принадлежности и русским (православным) по религии (Т. Снайдер, там же). Таким образом, исходя с точки зрения этнической принадлежноси, было бы более правильно называть шляхту того времени польской и полонизированной. Осознавали ли это сами шляхтичи? Да, конечно. Среди примеров ограничимся упоминанием о Льве Сапеге (одном из наших самых знаменитых предков, белорусе, бывшем в свое время канцлером Великого Княжества Литовского, а также упомянем кн. А. Чарторыйского (этнически не белоруса, скорее, украинца), который уже в XIX в. в письме российскому императору Александру I говорил:

« Я несомненно и, прежде всего, поляк, но… я так же рутенец (от латинизированного названия (Бела)Руси – Г.Т.) и украинец. Они наши братья и формируют с нами одну нацию» (Daniel Beauvois et al., 1988).

Относительно мелкой шляхты это применимо еще с большей точностью: не была шляхта, скажем, Речицкого, Слуцкого или Давид-Городокского поветов польского происхождения! (наши собственные исследования шляхты Беларуси, в частности. подтверждают это – Г.Т.)

Проблема здесь кроется именно в широко распространенном непризнании или игнорировании того факта, что этнически высшее сословие имело различное происхождение. Подобное положение закрепилось в стереотипе, укоренившемся как в польской (одним из немногих исключений в этом плане был выдающийся польский историк Стефан Кеневич – Г.Н.), так затем в русской и позже советской историграфии, выстроенном на упрощенном, схематичном видении: раз – шляхтич, значит – поляк. Иными словами, все это многочисленное, порой с трудом поддающееся исчислению сословие по сути однозначно признается польским. И, что не менее грустно, именно этот образ «господа (в белорусской версии часто: паны) – поляки» и «простолюдины – белорусы, украинцы» (либо в другой версии: « шляхта – мужичье» Г.Т.) прочно вошел в коллективную память белорусов. И это – один из важнейших моментов, так как стереотип о польской шляхте не оставлял никакого шанса белорусам консолидировать на этой основе впоследствии значительную часть общества в определенные судьбоносные исторические моменты (не стоит забывать, насколько исключительно важную роль играло высшее сословие в определении ключевых направлений жизнедеятельности любого европейского общества в течение многих веков – Г.Т.), размывал в течение веков самосознание, не позволял ему выкристаллизироваться, в отличие, например, от поляков. И в этом плане даже на сегодня мы просто лишены большой части нашего общего исторического наследия, что однозначно не может быть позитивным фактором или же скорее попадает на чашу весов наших национальных комплексов.

Какой еще итог можно подвести этому длительному и важному историческому периоду, помимо вышесказанного?

Видимо, нам остается лишь обратиться к краткому обзору последствий этого периода для разных стран, составляющих тогда единое государство. Как известно, историческое наследие каждой из них (за исключением Украины), а именно Беларуси, Литвы и Польши часто было предметом оживленных дебатов. Каждая из сторон предъявляла свои права быть преемницей той государственности, исходя из своих аргументов. Так, Литва всегда «разыгрывала карту» названия государства, Беларусь опиралась на численно превосходящий других представителей этнический состав населения и, в определенной степени, на роль белорусского языка, Польша тоже ссылалась на роль и статус польского языка, ставшего однозначно доминирующим, а также на роль польской и польскоязычной культуры, – вот уж действительно наглядный пример того, «что история объединяет, а память разъединяет». Однако, как бы то ни было, – и литовцы, и поляки нашли свою идентичность, которую в свое время очень четко определил Адам Мицкевич: «ты выходишь на берег Немана (наша общая с литовцами река, как известно – Г.Т.), ты – поляк, житель Европы»…(в частности, у D. Beauvois, 1988).

Что же, что сбылось для наших соседей, нами еще не достигнуто, и для большинства других, кто нас не знает или знает плохо, белорусы воспринимаются как турецкий астроном, персонаж А. Сент-Экзюпери, которому из-за его манеры одеваться никто не верил. К счастью для последнего, его научные заслуги наконец были оценены, стоило только «одеться по-европейски». (A. De Saint-Exupéry, 1987 (1946)).

2. Белорусское пространство в XIX – XXв.: продолжение дебелорусификации.

Как мы видим, в итоге уже к российскому периоду истории белорусы подошли с огромными потерями, «хiбамi» – как в плане языка, так и в плане непризнания за ними права быть частью шляхты.

Это – с точки зрения Беларуси. Рассмотрим теперь, что же приобрела Российская империя в конце XVIII в. на инкорпорированной в ее состав территории после трех разделов Речи Посполитой, в итоге которых польская государственность надолго, вплоть до XX в.!, исчезла с политической карты Европы. И затем проследим, что же Россия, в свою очередь, предложила, в частности, белорусским землям.

Россия получила, в первую очередь, территорию в 462 тысячи квадратных километра, с общей численностью населения около 5,5 млн. человек (Historia panstwa i prawa polskiego, 1985), из которого на долю Беларуси приходилось – по разным подсчетам – от 3 до 4 млн. человек (Гiсторыя Беларускай ССР у 5 тамах, 1972; М. В. Доунар-Запольскi, Гiсторыя Беларусi, 1994).

В составе этого населения Россия получила, прежде всего, многочисленное высшее сословие – польскоязычную шляхту, чуждую ей по языку и культуре, подавляющее большинство которой, в свою очередь, составляла мелкая, часто безземельная шляхта, живущая часто на маленьком клочке арендованной земли или «находившаяся в услужении» (по многим известным определениям – Г.Т.). Эта огромная армия малоимущей шляхты в глазах российской администрации выглядела вообще как «социальная аномалия» (D. Beauvois, 1991). Россия получила белорусскую крестьянскую многочисленную массу, говорящую по-белорусски, а также города и «местечки» с явно преобладающим еврейским населением, изъяснявшимся на идишь, было заметным в демографиии тогдашней Беларуси и татарское население, представленное, как правило, потомками тех, кто находился на военной службе у великих князей литовских. Подобную пеструю этнически- социальную картину дополняло религиозное многообразие: одно только христианство здесь было представлено тремя направлениями: католичество, православие и униатство. И, наконец, местная администрация была также «польской».

Относительно политики российской империи, то она также не была однозначной и прямолинейной в течение всего периода, т.е. с конца XVIII в. и до большевистской революции 1917 г. Так, вначале российские власти стремились приспособить действие местного права к потребностям государства и ничем, за исключением, пожалуй, только отношения к шляхте, не демонстрировали своей враждебности по отношению к тому порядку вещей, который они застали.

В отношении шляхты царское правительство уже на первом этапе предусматривало сокращение этого сословия, правда основной целью здесь являлось увеличение числа налогоплательщиков (высшее сословие от налогов было освобождено по законодательству – Г.Т.). Иными словами, трудно выявить на этом, первоначальном этапе политические мотивы, о которых пишут некоторые историки. Шляхта – в смысле политической позиции – еще ничем не скомпрометировала себя в глазах царизма, другой вопрос, что ее состав выглядел «социальной аномалией» (напомним, что поместное шляхетство составляло лишь -5 -6 % всего сословия). Более того, следует добавить, что вся основная часть высшего сословия, т.е. мелкая шляхта «доставшаяся от Польши» по сути своей не отличалась революционностью, скорее наоборот, можно вести речь о присущем ее консерватизме и реакционности.

Тем не менее, она не устраивала – в силу вышеуказанных причин – российские власти изначально, в связи с чем мелкая шляхта была обязана предъявить доказательства своей принадлежности к высшему сословию. Так начался процесс «разбора шляхты», который поначалу не был отлажен, велся непоследовательно и вяло. (Пожалуй, излишним будет говорить о том, что владельцы поместий были от этого процесса освобождены, так как для России наличие имений являлось достаточным доказательством принадлежности к дворянству – Г.Т.).

Однако, в ответ на восстания 1830-1831 и 1863-1864 годов, царизм резко меняет курс своей политики, и во всех его – по сути репрессивных мероприятиях – прежде всего выступают мотивы политические: Российская империя начинает вести открытую борьбу с «польским духом края».

Мероприятия царизма сразу же затронут шляхту: условия « разбора» ужесточатся, и именно тогда мелкая шляхта, которую Николай I открыто охарактеризует « как сброд людей, шатающихся без дела…» (Национальный Архив Республики Беларусь, Минск), станет одной из основных мишеней царизма в этом направлении. Таким образом, именно ей придется, прежде всего, выступить в роли « козла отпущения» царского режима (по меткому определению Д.Бовуа, 1991).

Каковы его основные итоги? Происходит перераспределение категорий среди самой шляхты: уже к 60 годам XIXв. 14%! среди сословия представляют землевладельцы (сравним с 5-6 % на конец предыдущего века); происходит четкое разграничение понятий «дворянство» и «шляхта», к последней, по сути, относятся те, кто сам себя считает представителем высшего сословия, но при этом он не является официально признанным с точки зрения российского законодательства, т.е тождественность этих понятий законодательно не признается; навсегда рушится их мир (в смысле world, свет – по-белорусски – Г.Т.) – и это, пожалуй, самая страшная потеря в смысле их самоидентификации, их идентичности, поскольку у них отнималось право ощущать свою шляхетскую «годнасць».

Относительно других репрессивных мероприяий царизма, нужно прежде всего отметить: введение русского языка в качестве административного (до этого такую роль выполнял польский язык – Г.Т.); запрещение белорусского языка в качестве языка церковной литургии; ликвидация униатской церкви (существовавшей в течение 243 лет); отмена действия Статута Великого Княжества Литовского (действовавшего с 1588 г.); закрытие Виленского Университета и, наконец, – с 1840 года запрет на употребление официальных названий Беларусь (Белоруссия) и Белорусские губернии. Именно вместо них и были введены тогда в оборот такие безлико-уничижительные термины как Северо-Западные (для белорусских и литовских губерний) и Западные губернии (Беларусь, Литва и Правобережная/Западная Украина) либо Северо-Западный и Западный край (Российский государственный исторический архив, Санкт-Петербург).

Следует также добавить, что как бы не менялось отношение к Беларуси со стороны сменявших друг друга российских императоров, какими разными не были бы направления российской политики, в целом вся эта политика с самого начала вписывается в то, что известно как «имперская логика». Со временем, для оправдания своих притязаний, претензий и требований была выработана теоретическая доктрина, до сих пор известная как «западнорусизм». Суть этой доктрины (которая идеологически приняла ясные очертания еще в первой половине XIX века) в наиболее емкой и образной форме изложил один из ее наиболее последовательных представителей и создателей, историк М. О. Коялович. Он определил ее так: «политическая самостоятельность Западной России невозможна и еще более невозможна при польской цивилизации» (М.О. Коялович, Чтения по истории Западной России, 1884).

Такова, в целом, собственно политическая картина. Постараемся отыскать и обрисовать теперь черты белорускости, а также отношение к ним со стороны властей (в дополнение к сказанному).

Белорусский язык оставался разговорным языком для крестьян и незначительной части мелкой шляхты, живущей в отдельных местах на востоке и юго-востоке Беларуси. Бесспорно, вся местная шляхта владела белорусским, но между собой использовала польский язык. Как мы видели, до запретов 40-х годов белорусский язык продолжал оставаться языком литургии.

Однако вместе с тем этот же период сыграл очень важную роль в формировании белорусского самосознания, так как именно в это время – в ответ на репрессии российских властей стало оформляться собственно белорусское национал-патриотическое движение. Значение последнего нельзя переоценить, так как речь идет о появлении национальной белорусской идеи как таковой, вне ее связи с польской. Таким образом, среди ее последователей были прежде всего те, кто не ассоциировал себя больше с польской национальной идеей, кто осознавал свое, отличное от поляков или русских происхождение. Социально носители белорусской национальной идеи происходили из разных слоев, – в частности, из мелкой и средней шляхты и, несомненно, это были хорошо образованные люди, нередко выходцы из Виленского Университета, уникального учебного заведения, наполненного духом свободомыслия и патриотизма (не только белорусского).

Одним из важных проявлений всплеска национального пробуждения в тот период было и развитие литературы, где в первую очередь, выделяют Адама Мицкевича, Яна Чачота, Яна Барщевского и Викентия Дунина-Марцинкевича. Особое место при этом – в плане раскрытия идеи белорускости – принадлежит В. Дунину-Марцинкевич, несмотря на то, что он тоже писал в основном по-польски. Выделяется его творчество также и тематическим охватом: он, с присущим ему юмором и хорошим знанием описываемой среды, изображал жизнь различных слоев общества, а не ограничивался только крестьянством, представлявшим тогда самый популярный сюжет. Наконец, нельзя переоценить значение его творчества и в качестве исторического источника эпохи: напомним лишь, что именно благодаря его «Пинской шляхте» мы узнаем, что на белорусском Полесье местная администрация и шляхта десятилетия спустя жила, ничего не зная об отмене действия Статута 1588! (В. Дунин-Марцинкевич, 1866). (Что же, в данном случае, это, скорее, хороший знак! – Г.Т.)

Однако, подводя итоги, мы опять вынуждены обратиться к тому, что же российские власти предприняли в ответ на проявления белорускости, которая – в общем течении развития белорусской национальной идеи второй половины XIX века давала свои ростки. Увы, здесь все оставалось в соответствии с однозначно избранным курсом, который, как мы помним, не допускал даже официального названия Беларусь… Итак, белорусское книгопечатание было запрещено, школы с белорусским языком преподавания были закрыты, использование латинского алфавита в белорусском языке было также запрещено, – более того, – власти обратились за содействием к российским специалистам, целью которых было доказать, что нет белорусского языка как такового, и речь идет лишь о диалектах, предствляющих собой определенную форму русского устного языка. (Y. Richard, 2002). Все это было основательно «скреплено» идеологией западнорусизма.

В таком именно виде Беларусь и вошла уже в следующее, XX столетие, и именно так она и перешла из России имперской в СССР.

В рамках данной работы мы не отводим отдельно значительного места (в плане объема, конечно!) характеристике советского периода в смысле его воздействия на белорускость, и это по ряду причин. Во-первых, в целом эта эпоха не нуждается в детальном рассмотрении в силу ее изученности в связи с нашей проблематикой; во-вторых, в определенной степени это уже нашло отражение в предшествующих разделах (1-ом прежде всего); в-третьих, наконец, потому что нет на самом деле разрыва, прерванности либо каких-то основательных изменений между официальной политикой России и СССР в отношении Беларуси. Более того, с точки зрения отдельных показателей даже царизму не удалось нанести такой непоправимый удар по белорускости, как это было сделано при советской власти.

Таким образом, мы ограничимся здесь лишь основными моментами. Прежде всего, и в добавление к тому, что было сказано о колоссальных потерях в результате сталинских репрессий, приведем лишь несколько уточняющих данных. Так, в составе белорусского правительства в 1938 году не было ни одного белоруса! (Y. Richard, 2002). Что же касается потерь среди культурной элиты, добавим , что Беларусь в годы «чисток» и борьбы с «нац-демом» потеряла 90 % писателей ( Украина – 35-40%; Россия – около 15%) (C. Шушкевич, 2002; Л. Моряков, 2003, 2007). Относительно священников – как католического, так и православного культа вероисповедания, по данным того же исследователя – здесь они были уничтожены полностью. Если же добавить к этому так же беспрецедентные потери Второй мировой войны, то картина послевоенной Беларуси в общем будет выглядеть следующим образом: сократившееся на треть население, лишенное национальной элиты общество, полностью разрушенная нацистами страна (регион – в контексте СССР – Г.Т.)…

В таком виде Беларусь сразу после войны стала местом притока населения из-вне, со всех частей СССР. Бесспорно, надо было отстраивать разрушенные в годы войны города, и Минск в первую очередь; надо было восстанавливать и создавать промышленность. Это позволяло, в целях пропаганды, заявлять с высоких московских трибун – на примере Минска – «о нерушимой дружбе советских народов». К слову о последнем высказывании: не хотелось бы, чтобы оно однозначно вызывало только иронию или нигилизм, так как послевоенная эпоха знала много примеров энтузиазма и взаимопомощи людей. Это также является фактом истории той поры. Однако, возвращаясь к официальной политике, следует признать, что она не была направлена на поддержание белорускости.

Неоспоримым в этом плане доводом является ситуация с языком. После физического истребления и ссылки в места заключения работников Инбелкульта и закрытия самого института, с последовавшим уже в 30-годы декретом об отмене каких-бы то ни было лингвистических реформ в белорусском языке, положение практически замерло на мертвой точке вплоть до… 1959 года, когда, уже спустя несколько лет после смерти Сталина, появляется – наконец – первое полное описание белорусской орфографии. (Спустя более двух десятилетий после этого автор этих строк, в частности, также училась по ним. Они же, – насколько нам известно, – до сих пор не подвергались существенному пересмотру с точки зрения нормативов, принятых белорусскими акдемическими институтами, по крайней мере – Г.Т.)

Впрочем, порой ситуация выглядела не настолько драматично: вполне позитивные сдвиги в этом направлении можно наблюдать в эпоху «политической оттепели» 60 годов, когда некоторая часть школ в Минске была переведена на белорусский язык обучения. Правда, это новшество никак не коснулось системы высшего образования. К тому же, по свидетельству очевидцев, учеников минских белорусских школ тех лет, они сталкивались с проблемой приобретения учебников на белорусском языке. Нередко случалось, что на четырех-пять учеников мог быть один учебник, например, по математике или по любому другому школьному предмету. Именно это, во всяком случае, они вспоминают как проблему, а не сам факт обучения в белорусской школе.

Такая ситуация просуществовала недолго, и уже к 80 годам в Минске она изменилась в пользу русского языка. (На нашей памяти было буквально считаное количество средних школ и один белорусскоязычный садик (Г.Т.). Белорусские школы сохранялись только в сельской местности (причем на всех 3 уровнях: начальной, восьмилетней и полной средней школе). Правда, их выпускникам грозил большой стресс в том случае, если они предполагали продолжить обучение в вузах: в таком случае выбора у них не было, – высшее образование всегда давалось только на русском языке.

Небезынтересными, в этой связи, нам представляются данные на сегодня. Так, например, О. Трусов (Старшыня «Таварыства Беларускай Мовы iмя Францiшка Скарыны») утверждает, что всего сейчас в Минске 6 белорусских школ, к тому же в ряде школ существуют классы с белорусским языком преподавания. (О. Трусов, 2013). По данным же Белстата (институции, занимающейся сбором и обработкой статистического материала – Г.Т.), всего в Беларуси не сегодня 151 тыс. школьников, обучающихся по-белорусски, что составляет больше 16%; по вузам приводится относительная цифра, составляющая 0,2% от всего количества студентов. По-прежнему в деревне пребладает белорусский язык преподавания (данные не приводятся – Г.Т.), но общая тенденция направлена на сокращение в связи с уменьшением численности сельского населения.(tut.by, февраль 2013) Добавить к этому, пожалуй нечего, цифры вполне красноречиво обрисовывают положение с образованием на белорусском языке сегодня, спустя чуть больше 20 лет существования Республики Беларусь…

Однако подведем некоторые итоги относительно советского периода. Зададимся целью начать с позитивного – вольно или невольно происшедшего в белорусской действительности в плане развития белорускости.

Несмотря на все вышеизложенное, – что говорит если не о деградации положения, то скорее о сдерживании белорускости, – на наш взгляд, с конца 50 – 60 гг некоторые позитивные сдвиги в плане белорусского языка все же произошли, какими бы они не были минимальными. Как было показано выше, затронуты в целом были только две области: собственно лингвистическая и образовательная. Оценивая их значимость, можно выразить ее, пожалуй, так: во-первых, это было лучше, чем ничего; во-вторых, ничего лучшего до них в белорусском языковом пространстве не произошло. Следует добавить к ним и развитие литературы, поощрявшееся официальной политикой, суть которой выражал сформулированный для нее слоган о том, что литература каждой из советских республик должна была быть « национальной по форме и социалистической по содержанию». Однако в позитивном плане это способствовало сохранению белорусской литературной традиции и знакомило школьников с белорусскими писателями – М. Танком и С. Граховским, П. Бровкой и П. Глебкой, И. Мележем и И. Шамякиным, А. Кулешовым, К. Крапивой и А. Макаенком и мн. другими.

Что же касается практического применения языка, то сфера его употребления никак не расширилась: белорусский язык по-прежнему играл крайне незначительную роль. Причин этому множество, но в целом их можно свести к двум основным группам: исторически сложившимся и возникавшим в советской действительности. Иными словами, речь идет о силе уже сложившихся институтов и традиций, а также коллективной памяти для первых, и о политике и жизнедеятельности людей советской эпохи для вторых (часто они перекрещивались и бесспорно всегда дополняли друг друга).

Вернемся для этого не надолго к истории. Уже ко времени вхождения в Росийскую империю белорусский язык ассоциировался исключительно с крестьянством, а последнее, как известно, не рассматривалось носителем высокой культуры ни с с точки зрения Польши, ни с точки зрения России. Как мы видели, даже мелкие шляхтичи – в большинстве своем – говорили по-польски, а затем, в российский период, потомки их со временем стремились перенять язык другой, практически поглотившей их руской культуры. Таким образом, они стали жертвами создавшегося положения, когда на смену польскому влиянию пришло русское, и вместе с тем оба они были взаимоисключающими. И, что в этом контексте оказалось губительным для белорускости, так это то, что нигде – кроме фольклора и бытовых сценок крестьянской действительности, для нее как раз и не находилось места.

Более того, белорусы вошли в Российскую империю без своей элиты, вернее, без признания ее белорускости в каком бы то ни было виде. Белорусам, иными словыми, исторически было отказано в праве именовать шляхту своей.

Затем, уже в Советскую Россию, белорусы вошли как бывший «аграрно-сырьевой» придаток России царской, который к концу империи был уже чем-то по сути «безымянным», являясь частью « Северо-западного края». Причем вновь, как и при польской государственности, не надо видеть губительную роль для белорускости только исключительно в политике и идеологии: непризнание белорускости распространилось на самом деле гораздо дальше, проникнув широко в русскую литературу и культуру в целом, а все это проникало и укоренялось в общественном сознании. (В качестве примера советуем обратиться к действительно великим писателям, например, к А. П. Чехову – в его рассказах фигурируют не раз «Западные губернии», или к одной из выдающихся писательниц «белой» эмиграци Н. Берберовой – Г.Т.)

Таким образом, уже к советскому периоду сложился определенный стереотип видения белорусов со стороны, а сами белорусы подошли к нему со своими комплексами и надломленностью. Над нами, над языком нашим смеялись и подтрунивали «сильные» того мира, в котором мы оказались. Многие в ответ продолжали искать себе «спасение» в чужой культуре, в чужом языке.

Примеров этому – целая армия. Но давайте остановимся лишь на образцовых «Тутэйшых», где один из лучших представителей земли белорусской, каким был Янка Купала, уже все подметил и изобразил.

На такую историческую почву Советский Союз привнес только свои коррективы. Однако, поскольку основные, этапные вехи последнего периода уже нашли свое отражение, осталось добавить лишь отдельные штрихи о результатах демографической политики в Беларуси к концу существования СССР.

После «первой послевоенной миграционной волны», нацеленной на создание прмышленности и освоение очень крупного месторождения калийных солей, в Беларусь постепенно переселяются многие бывшие советские офицеры, а также практикуется привлечение из-вне номенклатурных работников одновременно с которым многие из «местных видных деятелей» (как, например, К. Т. Мазуров, один из Первых секретарей ЦК КПБ до П. М. Машерова – Г.Т.) переводятся на работу в аппарат ЦК КПСС. Москва забирала не только «лучшие партийные кадры», это относилось также к спортсменам и деятелям культуры.

(Уточним по поводу бывших военных, что это происходило в связи с тем, что с определенного времени они получили право на выбор места жительства после выхода в отставку. В результате тысячи семей устремились, прежде всего, в Беларусь, которая, наряду с Прибалтийскими республиками, привлекала не только самым высоким уровнем жизни в СССР, но и – в отличие от последних – отсутствием русофобии. – Г.Т.).

Так или иначе, к перестройке Беларусь подошла с руководящим аппаратом, отмеченным сильным антибелорусским характером. Впрочем вся обстановка, в которой любое проявление белорускости воспринималось, в лучшем случае как атавизм, благоприятствовала этому. В худшем же случае, проявление белорускости выглядело «деревенщиной», которая по-прежнему ассоциировалась с отсталостью и бескультурьем. Говорить по-белорусски в городе считалось чуть ли не неприличным, особенно это касалось городов-новостроев типа Солигорска, где удельный вес переехавших из росийской глубинки или богом забытой военной части был крайне высок. Титульная нация диктовала права! И только малочисленная культурная элита и отдельные представители академических кругов, к которым принадлежал, например С.С. Шушкевич (белорусский язык которого – один из самых красивых, образных и богатых, который нам приходилось когда-либо слышать –Г.Т.), позволяли себе общаться на родном языке.

«Беларусь, твой народ дачакаецца..»?

Какой итог можно подвести тому, что было сказано в данной работе, а также тому, что сказано не было, и, наконец, тому, перед чем Беларусь стоит сегодня?

Неслучайно в качестве названия мы выбрали цитату, – полную надежд строку М. Богдановича, однако заканчиваем ее вопросом…

С одной стороны, все – казалось бы – ясно: страна остается практически в политической изоляции, после президентских выборов 2010 года эта ситуация только усугубилась, очертания национального проекта по-прежнему не ясны, если только речь не идет об официальной национальной версии. Кроме этого, экономически Беларусь по-прежнему остается заложницей России в сиду того, что у последней – по словам Валерии Новодворской (известная диссидентка), если и «нет экономики, но есть труба» (имеются ввиду газо- и нефтепроводы –Г.Т.)

Все это так же верно, как и то, что мы показали в предыдущих главах, рассматривая исторически сложившиеся ключевые факторы и спорные моменты белорусского случая, которые определяют на сегодня нашу белорускость в том виде, когда она по вполне понятным причинам может оспариваться другими.

Все это так. Однако в то же время, Беларусь сегодня уже не та страна, которую мы оставили в предыдущей главе на пороге обретения независимости.

В связи с этим вспоминаются слова Светланы Алексиевич (личность которой не нуждается в представлении –Г.Т.), которая в эмоциональном порыве после драматичных событий на «площади» 19 декабря 2010 г. адресовала главе государства открытое письмо, где она, в частности, говорит о том, что у нас «на сегодня уже не одна, а две Беларуси» (С. Алексиевич, 2010). Для нас это было не менее очевидным, с тем лишь уточнением, что «площадь» продемонстрировала то, что сложилось до нее, т.е. эти «две Беларуси» уже существовали…

Что мы имеем здесь ввиду? (У каждого может быть своя точка зрения относительно «количества» Беларусей, а также относительно содержания каждой из них –Г.Т.)

Определяющим моментом, отправной точкой нашего понимания является именно процесс самоидентификации белорусов. Иными словами, мы ведем речь о заметных изменениях, которые произошли в русле идентификационных процессов, какими бы противоречивыми и незавершенными эти изменения не казались. Если совсем схематично, то можно разделить самоопределение белорусов по линии: Беларусь, с одной стороны, и Белоруссия (а порой и БелАруссия).

Где мы видим изменения? Обратимся вновь к белорусскому языку. Ситуация нами дотаточно хорошо обрисована выше: незначительное присутствие школьного белорусского обучения в городах – в Минске, во всяком случае, вместе с тем, деревня – основной носитель или база языка, – сама по себе сокращается как шагреневая кожа, а вместе с ней уходит и язык…

И все же, давайте обратимся не только и не столько к цифрам. По нашим наблюдениям, отношение к языку все же поменялось и меняется со стороны, прежде всего, образованной национально ориентированной городской молодежи. В Минске, например, для многих девушек и юношей «из хороших семей» говорить по-белорусски является знаком отличия, они часто двуязычны, и во всяком случае, более двуязычны, чем их родители (которым сейчас между 40 и 50). Это – выбор этих молодых людей, и кумирами для них являются Я. Купала и М. Богданович, так же как В. Быков и В. Короткевич, в частности. Не хотелось бы изобиловать именами в рамках небольшой работы, но нельзя не назвать и известных белорусских женщин – «адраджэнак», какими были, например, Лариса Гениюш и Зоська Верас, Наталия Арсеньева и Констанция Буйло, которых молодые белорусы, молодые образованные белорусы, знают в гораздо большей степени, чем в свое время поколение их родителей.

Все эти молодые люди представляют собой уникальное поколение, так как они – первое поколение, выросшее в суверенной Беларуси. Для них вопрос самоидентификации ясен: они – белорусы.

В качестве ремарки – выросло и новое поколение писателей и поэтов: количество имен, литературных произведений и даже премий, присуждаемых им, впечатляет и радует.

Можно возразить, что речь идет только о некоторой части молодежи, – образованной и национально сознательной. Во-первых, действительно, о них, что также важно, но, во-вторых, не только. Обратимся теперь к несколько другой категории тех молодых людей, тем, кому сейчас между 20 и 30, а именно к выросшим «детям Чернобыля». Как ни абсурдно может это прозвучать, но все же осмелимся утверждать, что у Чернобыльской катастрофы было одно положительное последствие: дети из наиболее пострадавших районов, прежде всего Гомельской и Могилевской областей, открыли для себя другой мир благодаря деятельности многочисленных благотворительных организаций. Причем, как нам известно из практики некоторых фондов, принимающие страны (среди которых была представлена практически вся Западная Европа, начиная с Германии, а также остальной мир от Японии до Канады) в первую очередь занимались оздоровлением детей – выходцев из малообеспеченных и неполных семей, также детей-сирот. Таким образом, были в целом представлены различные социальные слои Беларуси. Возвращаясь к вопросу об идентичности: если спросить у этих, повзрослевших «чернобыльских» детей, кем они себя считают, они точно знают, что они – белорусы.

Обращаясь к другим поколениям с вопросом о белорускости, здесь, безусловно, есть разночтения и разногласия. Так, например, нет никаких проблем с самоопределением у тех, кто позиционирует себя как белорус, кто участвует в организованных дискуссиях или просто сам себе задает вопрос, «что это значит – быть белорусом?». Несомненно, еще в большей степени это относится к активным участникам и лидерам движения « За демократическую Беларусь», среди которых достаточно назвать лишь Ивонку Сурвила, вся жизнь которой пример самозабвенного служения белорусской идее.

Что же касается тех, кто сегодня на вопрос «откуда»? отвечает «from Russia» (это, как правило из тех, кому 40-50 лет и кто живет за-границей – о них мы писали в первой главе –Г.Т.), то они тоже, как и все другие – плод именно нашей истории, как истории народа, которому уготовлено было жить на перекрестке различных культур, а также – с точки зрения политической составляющей – «на перепутье более могучих соперников». Иными словами, эти люди – они тоже часть нашего белорусского случая, нашей «уязвленной белорускости», как и те, кто никуда не выезжая, довольствуется «чаркай, шкваркай» и песенками типа «Я из деревни», своего рода гимна маргинальности, которая не имеет ничего общего с культурой, основанной на привязанности к земле, свойственной крестьянам, ни на образованности других групп населения.

Что же, ментальность народа – всегда результат длительного исторического процесса, на которую, безусловно, немаловажную роль оказывает фактор современности.

В нашем случае этот фактор современности тесно связан с политическим аспектом, который, в свою очередь, неразрывно связан с личностью президента Беларуси, что не может не влиять на белорусов, развивая у них ощущение закрытости, незащищенности и уязвимости. Именно это ощущение «коллективного одиночества» и определяет во многом форму, в которой развивается сегодня национальное белорусское сознание.

Источники и литература

1. Выбраныя творы XIX i пачатку XX стагоддзяу. Мiнск: Народная асвета, 1966. 120с.

2. Касцюк М.(рэд.). Беларусь у Расiйскай iмперыi (канец XVIII – пачатак XXcт.). Мiнск, 2007. 520 с.

3. Купала Я. З кутка жаданняу. Мiнск: Мастацкая лiтаратура, 2006. 576 с.

4. Национальный архив Республики Беларусь. Минск. Материалы губернских дворянских депутатских собраний и канцелярий губернских и уездных предводителей дворянства: Фонды 319-320.

5. Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ). Т. XV, XXII, XXIV, XXX, XXXII.

6. Романович-Славатинский А. Дворянство в России от начала XVIII в. до отмены крепостного права. Киев, 1912. 570 c.

7. Российский государственный исторический архив. Санкт-Петербург. Материалы Сената (в частности, отдела Герольдии): Фонды 1341, 1343.

8. Снайдэр Т. Рэканструкцыя нацый: Польшча, Украiна, Лiтва i Беларусь (1569-1999), пер. з анг. Мiнск: Медысонт, 2010. 421с.

9. Статут Великого Княжества Литовского. Минск: Навука, 1969 [1529]. 150 с.

10. Тумiловiч Г. Расiйскi царызм i шляхта Беларусi (1795-1863). Праверка на «высокароднасць»: Беларускi гiстарычны агляд. 2010, Том 17, Сшыткi 1-2: с.125-154.

11. Шушкевич С. Неокоммунизм в Беларуси. Смоленск, 2002. 288с.

12. Beauvois D. Le Noble, le serf et le révizor: la noblesse polonaise entre le tsarisme et les masses ukrainiennes (1831- 1863). Paris: Éditions des archives contemporaines, 1991. 365 p.

13. Beauvois D, et al. Les confins de l’ancienne Pologne: Ukraine, Lituanie, Biélorussie (XVI – XX siècles). Lille: Presses Universitaires, 1988. 284 p.

14. Bich M, et al. The History of the Belarusian Nation and State, trad. from Belarusian. Minsk: Belaruski Knigazbor, 2001. 207 p.

15. Dépelteau F. et Aurélie Lacassagne (dir). Le Bélarus: L’État de l’exception. Québec: Les Presses de l’Université Laval, 2003. 387 p.

16. Bardach J., Lesnodorski B., Pietrzak M. Historia Panstwa i Prawa Polskiego. Warszawa, 1985. 587 s.

17. Lettres de Fondation Robert SCHUMAN, rubriques différentes, 2008 – 2010.

18. Richard Y. La Biélorussie: Une géographie historique. Paris: L’Harmattan, 2002. 310 p.

19. Toumilovitch G. La place de la Biélorussie dans le cadre de l’élargissement de l’Union Européenne. Les cahiers de club européen de la Faculté franco-biélorusse de sciences politiques et d’études européennes. Minsk: Université Européenne des Sciences Humaines, 2004. P. 21 -28.*

20. TUT.BY. http://news.tut.by/politics/, http://news.tut.by/society /, http://news.tut.by/culture/, http://news.tut.by/elections/ , ежедневно читаемый материал, начиная с 1 ноября 2008 г.

21. *Все названия (страны и факультета –Г.Т.) сохранены в том официальном виде, в каком они существовали на тот момент в соответствии с канонами французской академической версии, принятой МИДом Франции в лице Посольства Франции в Республике Беларусь.

Categories: Мова, Нацыя Беларусы