ГАЛИНА ТУМИЛОВИЧ:  НЕ НОБЕЛЕВСКИЙ ЛАУРЕАТ

(часопіс  “САКАВІК”, сакавік 2014, №5, с. 38-46)

«Не нобелевский», значит, все же чей-нибудь другой? А, может, «не нобелевский лауреат» это просто-напросто тот, кто был побежден на этом ристалище кем-то другим? Впрочем, это не имеет большого значения: каждый вправе понимать как понимается.

Я сижу в университетском Starbucks-е под белорусским флагом, пью кофе и грустно размышляю. Нет, здесь не проходит ни международная конференция (для конференций с белорусским участием существует Польша и Литва), ни даже спартакиада каких-нибудь народов Севера, к примеру. Хотя могла бы! Чем вам Канада – не север, если учесть к тому же, что Оттава официально вторая по холоду (после Улан-Батора) столица в мире? Да и народ канадский – спортивный: хоккей изобрели, а во многих местах детки и теперь сразу учатся на лыжах бегать, а потом уже все остальное приходит. Однако Бог с ними и с успехами их спортивными заодно. В нашем случае с флагами все обстоит несколько иначе. Возникли они здесь, в этом корпусе, именуемом Университетским Центром, исключительно в виде воспитывающего в духе интернационализма дизайна: на больших обручах высоко-высоко, под потолком, подвешены флаги всех стран, из которых происходят студенты университета. Что же: миру – мир! Мы согласны, мы разделяем и устраиваемся по возможности под своим флагом: (для посвященных скажу, – под официальным белорусским флагом, тот что с красно-белым орнаментом, есть, конечно, еще другой стяг – просто бело-красно-белый, но канадцам невдомек…). Висит он, трепыхается почему-то в соседстве со шведским штандаром – с одной стороны, а по другую сторону весело полощется флаг малазийский. Много этих флагов, много – больше сотни: и Россия тут, конечно, представлена, и другие, братские в прошлом народы тоже, ну и чужих всяких полно. Отклоняюсь я от курса, однако.

Мысли мои под белорусским флагом не могут не быть о родине, конечно, тем более что только прошумела-пронеслась лавиной информация о том, кто стал нобелевским лауреатом в литературе, а кто, соответственно, не стал, на кого ставили и мимо, а кто-то – вроде как бы совсем неожиданно – и получил. Надо же было такому случиться на сей раз, что в списке претендентов оказались сразу и белоруска, и канадка. Получила, конечно, не белоруска, т.е. не Светлана Алексиевич. И мне горько, и обидно мне, и понятно мне, что не все, далеко не все поймут, что же так удручает и печалит меня.

Не подумайте, пожалуйста, что среди этих «не всех» я хоть как-то вижу чужих. Они – канадцы или французы с немцами как раз меня по-своему и поймут – первые оттого, что им скажешь: понимаете, ребята, вот вы получили, а с моей родины человек не прошел; французы же с немцами в силу большой популярности у них произведений Светланы Алексиевич тоже меня поймут и поддерживать станут: премии ее различные в основном были получены как раз у них. И даже после того, как обошел ее нобелевской комитет, немцы с французами остались ей верны и поддержку тут же оказали – одни в виде Премии мира немецких книготорговцев, а другие, галантные французы, – премии Медичи: “onestlà pourVous, Madame”(Мы здесь для Вас, Мадам). Молодцы, но я не о них, хотя бы потому что о любви и признании много не напишешь, верно ведь?

Занимают мои мысли исключительно «наши», или «свои», если хотите, – в кавычках не для иронии, а, скорее, чтобы выделить как понятие.

И печалиться здесь есть о чем. Хотя, справедливости ради не могу не сказать, что были, конечно, и доброжелательные заметки, так сказать «в пользу» Светланы Алексиевич. И чтобы не томить никого, а вместе с тем не мучать фамилиями авторов, приведу только одного из них: Владимира Некляева. Сам – серьезный литератор, «поэт и гражданин», – хочется здесь сказать, да так оно и есть. Так вот, – он красиво и тепло пишет о том, насколько велики у Беларуси шансы получить Нобелевскую премию именно сейчас. Пишет совсем незадолго до объявления лауреата. Приятно было читать текст человека, не поучающего и даже не «рефлексирующего», а просто информирующего нас о том, что он счел нужным нам сказать, чем поделиться.

Правда, замечательно? Однако голос его звучал почти одиноко, но не как соло на фоне сопровождающего тебя хора, где полифония на заданную тему достигается гармонией всех звучащих голосов. Увы, полифонии с гармонией не получилось, вышла скорее …песня глухаря. Хотя, повторю, это – не единственный положительный отклик, были и другие, как правило, – от известных или давно признанных писателей, сказала бы я. Однако большинство опусов-размышлений со стороны литераторов, каких-то активистов и даже председателей отдельных «товариществ», прошедших по белорусским СМИ, (социальные сети или так называемые «соцмедиа» нами здесь в расчет не принимаются) как-то выпятили неприятие фигуры С. Алексиевич в качестве номинанта. Причем, выходило, что плохо в ней все, а главное, что она – советская, пишет по-русски и пишет как журналист, а не писатель…

Насколько я могла проследить, в российских СМИ этот вопрос и вовсе не нашел более-менее достойного места для обсуждения, что тоже жаль, но жаль неабстрактно, а потому что она, во-первых, – русскоязычный автор (за что и потерпела во многом в современном белорусском медийном пространстве), а, во-вторых, в свое время две ее премии, одна из которых «Триумфом» зовется, приходятся на Россию. (Если быть уж полным буквоедом, то первая из них присуждается ей в еще формально существующем в конце 80-х СССР).

Однако вернемся к белорусским СМИ, где она – советская, что звучало, понятное дело, как штамп, нет, хуже, – как клеймо. Родилась она, – для них, – не в ту эпоху. А вот они-то все – просвещенные, сознательные, национально, так сказать, сознательные. А Светлана Алексиевич – нет. Да что там Алексиевич, досталось кое-где даже Василю Быкову оттого, что он – тоже советский. Быкову! Который, как я – теперь уж понятно – наивно полагала, – наше – все… Тут я готова хоть от себя говорить, хоть Некляева цитировать, который пишет о том, что объективно именно В. Быков – как никто – заслуживал Нобелевскую премию. Однако поздно его открыли на Западе… Не сразу, а гораздо позже были сделаны переводы его блестящих повестей о войне, повестей, которые первоначально никак не могли снискать ему популярности и среди официальной критики советской. Уж очень не так он описывал войну: моральный выбор человека в экстремальной ситуации, вот пожалуй, – центральная тема его произведений; именно через этот выбор он описывал и наивысший героизм и – главное – настоящий трагизм человека на войне. – Власти – в лучшем случае – его не замечали и никакими наградами, естественно, не отмечали. Годы были 60-ые. Вот тогда бы его перевести. – Сильнее не было, – я имею ввиду не только в белорусской, но в советской литературе в целом, – и это потрясло бы. Но не перевели. А потом как-то время напластовалось на нем, и вроде бы он стал очень популярным, только уже эпоха прошла. Не сложилось, одним словом, у В. Быкова. Очень жаль. А вот для современных «национально-сознательных» знатоков он, – тот, кто был первый среди первых национальных «возрожденцев» Беларуси в 90-е, для них он – советский: советский как пощечина, советский как приговор. Коротка оказывается порой коллективная память. Коротка настолько, что ограничивает историю своей страны всего какими-нибудь двумя последними десятилетиями (даже меньше, потому что Василь Быков покинул нас уже в начале 2000 -х).

Вернемся однако к Светлане Алексиевич. В то, ставшее уже, – оказывается, трудно досягаемым советское прошлое, когда В. Быков приобретал все большую известность, С. Алексиевич только начинала примерять себя к дальнейшему творчеству. И хотя своим непосредственным учителем она считает Алеся Адамовича, – еще одного знакового на то время писателя, имя которого наряду с Быковым станет позже символом, «брендом» как сказали бы сейчас, белорусской культурной и общественной жизни, влияние В. Быкова на нее также несомненно.

Она тоже вступает в литературу с темой войны, которая в то время по-прежнему является «важной и больной» (так охарактеризовал ее тематику один из моих бывших коллег по университету). Эта тема особенно долго не теряла своей актуальности в Белоруссии, где в годы войны и за время оккупации погиб каждый третий житель, где действовал один из крупнейших нацистских концентрационных лагерей – Тростенец, где – как минимум дважды – вырезалось Минское подполье, где было уничтожено многотысячное Минское гетто, где были разрушены десятки городов и сожжены тысячи деревень (на 2013 год называют цифру 6227! – Г.Т.), многие из которых с жителями, где во время оккупации сосуществовали партизанские отряды и полиция из коллаборационистов… где это где, к сожалению, может уходить почти в бесконечность, оставив нам монументальную память в виде, прежде всего, белорусской Хатыни и мемориала «Яма» с берущей от нее начало аллеей праведников народов мира в Минске.

Тема для нее была ясна, она пришла к ней, – думаю, – сразу. Но как писать о войне, родившись после нее, не будучи ее участником, – в отличие, например, от В. Быкова или Э. М. Ремарка? Она избирает жанр документалистики, который может быть построен на репортажах. – К тому же пример такого произведения уже был в белорусской литературе: документальная повесть « Я – с огненной деревни». Светлана Алексиевич обращается к мэтрам, в частности, к тем же А. Адамовичу и В. Быкову с просьбой одолжить ей несколько тысяч рублей… Получив деньги и купив диктофон, она снаряжается в путь – от деревни к деревни, от судьбы к судьбе, от Белоруссии до Урала проходит она этот путь.

В результате ее первая книга «У войны не женское лицо» потрясает читателя своей страшной правдой, не прикрытой известным уже литературе мужским героизмом в войне. Отсюда и впредь большой составляющей ее подхода является обращение к женщине. Я не знаю, насколько ее исследовали специалисты по гендерной тематике и исследовали ли вовсе, но она не может не вызывать у них интереса.

Большое место и роль принадлежат женщинам и в ее следующей работе – «Цинковые мальчики» – о советских мальчиках, погибших в Афганистане. Это, – на мой взгляд, – прежде всего история о безутешном горе матерей, многих сотен тысяч матерей, потерявших там почему-то своих мальчиков, нередко – единственных сыновей. «Цинковые…» -если помните – из-за цинковых гробов, которые конвейером шли тогда из Кабула домой.

Со мной рядом жила в свое время одна такая безутешная мать, соседка Люся, которая потеряла единственного сына – Славика и очень быстро потом сама умерла. «Она не хотела больше жить», – так ответил врач на вопрос о причине ее смерти.

Помню еще одну семью, в которой из трех мальчиков в Афганистан забрали двоих, один из которых, конечно же, погиб… А могли бы оба. Так что можно сказать, еще повезло. Был еще один мальчик, из моего студенческого прошлого, которого я видела на французских вечерах, где мы, студенты французского отделения истфака все делали по-французски: пели, рассказывали стихи и прозу, играли сценки и даже «в бутылочку» играли «по-французски», – что было, на самом деле, кульминацией всей программы. Было замечательно и всегда чуточку необычно. Недаром к нам пытались попасть «немцы» с «англичанами», у которых подобных вольностей и быть не могло: склонение местоимений и перфектные времена, а также разные другие премудрости, типа различного подхода к образованию сослагательной формы глаголов в английском и американском варианте, должны были заполнять весь их досуг.

Опять я ушла в сторону, извините. Так вот, все веселились на этих вечерах, и был только один мальчик – старше нас, отслуживший уже армию, а точнее, прошедший Афганистан, – который всегда сидел и смотрел мимо нас. Мы для него, как и он для нас – были частью какого-то «сюра», запредельного пространства, которое было одинаково недосягаемо с обеих сторон. И в один прекрасный день мы узнали, что мальчик этот повесился. Он ушел из жизни добровольно, как это сделали тысячи других, таких же мальчиков, вернувшихся оттуда с больной душой.

Очень резко, «хлестко» бьет по советской власти эта ее «книга голосов» афганской войны. Несмотря на собственные конвульсии, режим еще пытается свести счеты с Алексиевич, чей «пацифизм и диссиденство» только нарастают от работы к работе.

К счастью, за нее вступается Запад, к тому же дни самого режима сочтены.

Еще одну серию пронзительных репортажей-исповедей того времени объединяет ее «Чернобыльская молитва». Она действительно пронзает страшную – до звона в ушах – тишину тридцатикилометровой зоны отчуждения на юге Белоруссии, откуда выселили людей. Они должны были покинуть свои дома, сенокосы и пригорки, скотину в хлеву и могилы близких в течение суток. Брать с собой нельзя было ничего.

Кто хоть однажды побывал там, – как мне довелось: проехал по спецпропуску через нее, может, остановился даже на несколько минут и вышел из микроавтобуса, чтобы дать возможность иностранцам – немцам, бельгийцам, канадцам, японцам или любым другим, организовавшим благотворительные фонды помощи «Детям Чернобыля», – снять несколько кадров, тот действительно соприкоснулся с настоящей трагедией.

И пусть ее книга прежде всего о первых жертвах – пожарниках и других участниках «ликвидации последствий Чернобыльской аварии», а также их женах, детях и матерях, она посвящена и касается всех, кто пережил ее или, наоборот, уже навсегда от нас ушел. В белорусских масштабах, без преувеличения, – она относится ко всем, потому что радиоктивные элементы – от «легкого» йода до «тяжелых» стронция с плутонием с ветром и дождем пришли на самые что ни на есть север и запад республики и пошли дальше, оставив свои следы в лишайнике и мясе северного оленя в арктических областях… Норвегии.Поэтому когда смотришь на радиоционную карту, – понятие давно вошедшее в белорусскую повседневность, – то видишь страну как лицо, обезображенное оспой, – где-то густо-густо, а где-то лишь слегка разбросаны пятна… от черно-коричневого до светло-янтарного цвета, – в зависимости от количества кюри (популярной, хотя и несистемной единицы измерения радиоктивности – Г.Т.). Когда же узнаешь, что время полураспада для самых распространенных из выделившихся после катастрофы радиоактивных веществ, таких как цезий со стронцием длится десятки лет и знакомишься с научными прогнозами о том, что пик загрязненности почвы еще не достигнут, и при этом называется год 2086, то сознание, – как сказала бы сама С. Алексиевич «застывает». И другие ее слова о том, что «то, что называется Чернобылем, дальше Гулага, Освенцима и Холокоста…» нам, людям «оттуда», понятны – как и ей – не как гипербола, а как данность.

И, наконец, ее последняя работа об окончании эры советского человека, которую сама автор озаглавила «Время секонд-хэнд», а французы интерпретировали в переводе как «Конец красного человека». Эта последняя повесть-репортаж С. Алексиевич замыкает цикл под названием «Голоса Утопии» и приводит автора к претендентам на Нобелевскую премию.

Как мы уже знаем, премия присуждается другой писательнице, Элис Мунро, которая становится, таким образом, 110 лауреатом этой премии по литературе и тринадцатой женщиной среди них. Что же, гендерно корректно. Правильно ли в целом? На этот вопрос никто, пожалуй, не берется, – кроме наших аналитиков и критиков,- дать однозначный ответ. Потому хотя бы не берется, что кто точно знает критерии оценки в такого рода состязаниях? К тому же авторы изначально находятся в неравной позиции из-за особенностей перевода с того или иного языка. В этой связи хочется несколько успокоить всех, кто переживает, что С. Алексиевич пишет по-русски, а не по-белорусски: обсуждаемые произведения доступны большинству из принимающих решение только в переводах. А острые, деликатные и просто важные НАШИ вопросы нужно решать между собой, вне привязки к тому – достойна или нет русскоязычная С. Алексиевич Нобелевской премии как белорусская писательница. Насколько я понимаю, гораздо важнее – о чем и как пишет, а также, безусловно, для кого пишет тот или иной автор.

О ЧЕМ?, – надеюсь, в целом я показала. Относительно КАК?,- вопрос дискуссионный, но, простите, в пост – «черноквадратном» пространстве (здесь почти цитирую Т. Толстую), доставшемся нам после К. Малевича, разве остались какие-то общепризнанные ценности в искусстве и литературе в виде норм – критериев – канонов? И, наконец, ДЛЯ КОГО? – вопрос не менее важный, чем два первых. Здесь мне вспоминается другой писатель, Андрей Макин, который буквально сразу ворвался со своим «Французским завещанием» на французский литературный Олимп, получив Гонкуровскую премию, а заодно и премию Медичи. Так русский преподаватель французского языка (безусловно, замечательный знаток последнего), оказавшись во Франции, почти сразу становится признанным французским писателем. Вместе с тем у меня не вызывает никаких сомнений, что напиши он это произведение у себя на родине, он вряд ли бы был отмечен какими-либо премиями, а возможно, и замечен был бы с трудом.

Думаю, что и Светлана Алексиевич, – если не сразу, то со временем начала ориентироваться в большей степени на западноевропейского читателя. И в этом нет ничего плохого, за это нельзя давать какие бы то ни было вообще оценки морального плана. Как и, – с другой стороны, нельзя никогда считать, что если что-то – по той или иной причине – не подходит нашему читателю, то не подойдет больше никому.

Я, например, тоже читатель скорее других писателей, так как для меня все, о чем пишет С. Алексиевич – слишком близко, слишком больно, к тому же я предпочитаю другие манеру и жанр. Однако все это не мешает мне уважать С. Алексиевич и ее творчество, а также гордиться ее успехами хотя бы только на том основании, что она – наша писательница и что именно она для многих открыла полные драматизма, но небезынтересные для иного, чем наш читатель, страницы нашей «ново-новейшей» истории.

Что может испытывать западный читатель при чтении ее книг я совершенно отчетливо представляю после одного, казалось бы малопримечательного эпизода.

Это было в конце 90 – начале 2000-х в Люксембурге (в городе Люксембурге). Я приехала туда буквально на несколько дней с бельгийскими друзьями. Гостиницу мы почему-то сняли в самом центре города. Окна моего номера выходили прямо на площадь, где был – как полагается – собор с колоколами, звонящими столетиями по заведенному ритму и внизу, – по всему периметру этой площади тихо и монотонно прогуливались голуби. В совсем ранние часы, когда город еще спал, были только эти голуби, звон колоколов и я у окна. И в какое-то мгновение мне пришло вдруг в голову, что сейчас где-то – в другом измерении известной мне реальности – идет война (это была одна из чеченских войн, которой была забита вся пресса и отголоски которой доходили до меня в той, другой реальности, в виде рассказов о чьих-то судьбах…). Помню, что меня потрясло ощущение несовместимости, а отсюда – нелепости сосуществования в МОЕМ мире таких непримиримых реальностей. С тех пор я точно знаю, каким образом может реалистичная (скупая, может быть, не совсем выразительная в литературном плане – как угодно это назовите), но – реалистичнее некуда – проза Светланы Алексиевич будоражить кровь, потрясать западного, особенно западноевропейского читателя.

Именно от этого грустно мне и обидно, что не получила С. Алексиевич Нобелевскую премию. И в данном контексте не имеет никакого значения, на каком языке она пишет – родилась она, – простим ей это, – в эпоху СССР, а не Великого Княжества Литовского, где поначалу именно (старо)белорусский язык выступал в качестве государственного, и где именно видят свою родословную все ее современные белорусские критики. Давайте простим ей это.

И последнее: когда-то известный российский историк Василий Осипович Ключевский так выразил свое отношение по поводу разделов Речи Посполитой в конце 18 века, приведших к потере Польшей государственности: «жаль, еще одним славянским государством меньше стало»… Так, может и нам стоит пожалеть, что на одного НАШЕГО писателя меньше нобелевских лауреатов?

Galina Tumilovich: NOT NOBEL PRIZE LAUREATE

(abstract, magazine “SAKAVIK”, March 2014, issue 5, pp. 38-46)

The reflections of the author caused by the nominating of Svetlana Aleksievich for the Nobel Prize 2013 in literature are presented. Reasonings of the author full of emotions (grief) are caused first of all by that the fact of Aleksievich promotion on, perhaps, most prestigious premium, has not caused as a whole the benevolent response in Belarusian information space. It appears that the popular on the West Belarusian writer was not welcomed by domestic critics (with few exceptions of the Belarusian literature key figures). The aversion of her personality was associated with her «Soviet background» as well as with the writing in Russian and in reporter style of work. The author gives a panoramic picture of Aleksievich work highlighting the most prominent subjects of her works that represent at the same time complex instants of history such as War, the Afghanistan campaign, the USSR, and Chernobyl disaster. It is explained that the Belarusian writer, perhaps, initially addressed to the western reader. Speaking about writing in Russian, it is necessary to have in view of some factors the main thing from which is that the author was born and has grown during an epoch of the USSR. During the narration-reflection the author of this essay widely mentions facts from the life experience, shares the experiences and feelings.

Categories: Асобы, Культура, Літаратура, Мова, Нацыя Беларусы